Читать газеты перед сном – нормальное занятие порядочного человека. Если ты вернулся с завода, с офиса, вылез из шахты или пассата универсала, очутился дома, скинул ботинки, умыл лицо, попытался отодрать из-под ногтей грязь, плюнул на это ненужное занятие, поздоровался с женой, или ни с кем не поздоровался, прошел мимо, заглянул на кухню, в холодильник, нашел полтарачку пива или водочки на дне, а лучше с половину, отрезал сала на тарелку или одним куском на газету, отломал ломоть хлеба, переместился в комнату, положил сало и хлеб себе на живот, – самое время достать газету.

Газету каждый выбирает по вкусу. Слава богу, у нас в стране проблем с выбором нет, и поэтому читай, что вздумается: "Звязду” или "Савецкую Беларусь”, "Рэспублику” или "Гродненскую правду”, "Во славу Родины”, если ты военный, или "Настауницкую”, если работаешь завучем по воспитательной работе в ПТУ №14, – выбирай, что сердцу любо. Моему сердцу оказалась люба "Белорусская Нива”.

"Белорусскую Ниву” выписывает не одно поколение Брютов. Вернее, не Брютов, а Мохначей и Смирновых, это по моей материнской линии. Брют – отцовское наследие. Дед мой выписывал "Ниву” еще, кажется, в 1950-1960-х. Тогда она вроде даже называлась «Колхозная правда». В ней он читал, как поднималась страна с колен. Как росли урожаи, и колхозы соревновались за звание колхоза-отличника, колхоза-ударника-труда. Потом "Ниву” выписывала моя мать. Газета всегда давала новые известия о том, как проходят мелиорация и выпрямление рек, как нужно бороться с тунеядством и вышивать макраме, и как приготовить рассаду так, чтобы она быстро прижилась. Перешла традиция читать "Ниву” и ко мне.

Я читал "Белорусскую Ниву” с 6 класса. Иногда возвращался домой со школы – мороз на улице, только ушанку сниму, пар теплый изо рта плывет и от одежды, а уже слышу из коридора, как на кухне дед "Ниву” читает. Допустим, говорит он: "Вот что пишут, гляди. Комбайнер Иван Грунько выполнил за смену 150% от месячного плана, отчего был приставлен к Ордену Ленина. Погляди, что творит!” Читать "Ниву” всей семьей было нашей доброй традицией.

Современная "Нива”, конечно, сильно изменилась по сравнению с той, которую читал мой дед. Наряду с интересными статьями о ударниках села и передовиках производства появились в ней статьи и о всякой пидарасне, такой как Жора Колдун и группа "Атлантика”. Мой дед уже все реже и реже стал брать "Ниву” в руки. Потому что этот диссонанс рабочих морщинистых лиц и напомаженных отпидоренных в салонах красоты эстрадных ёбл выводил дедушку из себя. И он бы еще долго страдал, если бы в один прекрасный день не умер.

Я стал читать "Белорусскую Ниву” по-другому. Все чаше прогнозы погоды и рубрику спорт. И все больше в туалете. Но по семейной традиции уделял внимание и сельской публицистике о лучших бригадирах, комбайнерах, доярках и животноводах. Особенно мне запомнилась история о доярке Марине Кунцевич из Могилевщины, которая наперекор опасности отогнала стадо коров от железной дороги, а сама героически погибла под копытами одичавшей скотины. Помню, я вырезал портрет доярки из "Нивы” и повесил над кроватью. С той роковой фотографии все и началось…

Этот сон запекся на корке моей памяти так глубоко, что могу я его до сих пор пересказать дословно. Было лето, жаркое белорусское лето, когда из-за влажности комары объявляют очередной поход против людей, и если не закрыть форточку марлей можно быть обглоданным. Спасибо святым, сеточка висела на моем окне, и я мог спокойно читать в кровати житейские рассказы Василия Шукшина и смеяться над карикатурным описанием сельчан. Я отрывался от чтения, только чтоб посмотреть в небо, где много звезд кокетливо подмигивали свысока – к доброй погоде. И вновь Шукшин, и вновь смех, и вновь окно. А потом – сова. Я не заметил, как она оказалась в комнате, и даже подпрыгнул, когда увидел, как она хлопает глазами на спинке стула.

Глаза у совы были желтые. Я сразу обратил на это внимание. Они блестели, как две монеты по 5 копеек. Сова напоминала именно ту металлическую птицу, которую обычно держали в руках Друзь  или Макс Поташов из "Что? Где? Когда?” . Похоже, сова понимала ход моих мыслей. Она резко взлетела на карниз и утонула в тени, так что в темноте светились только  две монеты по 5 копеек.

То, что случилось дальше, можно было бы назвать "парадоксом”. Вдруг я понял, что кровать моя стоит совсем не в комнате. И даже не стоит, а катится, и я вместе с ней, обдуваемый ветрами. Я посмотрел по сторонам и увидел колосья. Они колыхались и приятно шипели, как это бывает поздним летом. Колоски били по лицу, но больно не было, а, наоборот, приятно, словно меня касались чьи-то нежные пальцы.

Но вот поле осталось за спиной. Впереди шел чернозем, который тянулся вдаль, где на горизонте мелькали разноцветные точки. Что это были за точки, я понял лишь, когда приблизился. Видением оказались коровы, которые толпились и терлись круглыми, как бочки, боками. Впереди их было светло. В трех метрах начинался обрыв.

Это случилось мгновенно, я даже не успел сообразить. Вдруг затряслось под ногами, и край мыса надломился, как кусок хлеба, поднялся взъерошенным обломком в небо и утянул с собой в пропасть коров. Я никогда не слышал, чтобы коровы так мычали. Нет, это было не "му-му”. В суете меняющейся действительности я четко различил – "ма-ма!”

Коровы падали вниз, как пешки с шахматной доски – игрушечные, неживые. Они кричали, но от их крика уже ничего не зависело. И вообще в этой жизни все явления были сами за себя, явления-эгоисты. Я вдруг ясно ощутил, что все самое страшное происходит мгновенно. Что сколько бы ты не пекся о своем здоровье, не пил валерьянку, не делал подтяжек лица, не выгонял глистов и не вел дневник по своему давлению, все равно однажды происходит какая-то необъяснимая херота, которая обрывает все твои потуги вмиг и навсегда – остановка сердца, пуля в лоб, земля из-под ног. И сколько бы ты не давала литров молока, и какие б рекорды не ставила – все это, как говорили древние, суета сует. Есть только память, которая умирает раньше, чем поставлен памятник.

Я лежал, обдуваемый ветрами, слушал, как поют жаворонки, и как бурлит в животе. И думал, что все, что считаю самым дорогим и важным, это пластилиновые фигурки, которые кто-то вылепил, и потом уничтожит, и слепит из них что-то другое. И что так можно и не дождаться, когда тебе дадут "жигули” на "Дожинках”, и министр сельского хозяйства пожмет тебе руку.

- Вы не видели моих детей? – раздалось сзади. Я привстал с кровати и увидел ее.

Ту самую доярку, которая вот уже месяц висела над моей кроватью – Марину Кунцевич. Я узнал ее по глазам. Потому что все остальные части ее лица представляли собой черную корку сгоревшей яичницы. У доярки не было губ, вместо рта зияла  черная скважина, в которой шевелилась красная змея в алом булькающем соку. Кровь стекала из дыры на подбородок. А нос был настолько условным, что даже нельзя было однозначно утверждать, где он начинается, а где заканчивается.

- Вы не хотели бы подписаться на "Белорусскую Ниву” на второе полугодие? – спросила меня Марина.

- Нет, спасибо, – оторопел я, заметив в ее руках окровавленный сверток знакомой мне "Нивы”.

- Я вас прошу – подпишитесь! – прохрипела сгоревшая доярка. – Войдите в положение! Если я вас не подпишу, меня на куски распилят и кинут свиням. У нас так со всеми, кто норму по подписке не выполняет!

Кровать удаляется… Свет струится нечетко… Идет дождь… Нет, не дождь… Это просто подушка пропиталась потом, а простыня сбилась в ногах. Лоб покрылся испариной. За окном светло. Я поднялся, сорвал портрет со стены и закинул ее под кровать, где так давно никто не подметал.

Дедушка, извини, я больше не читаю "Ниву”… Я видел, как падают коровы с обрыва.